– Эндрю, расскажите немного о себе. – Я родился в Нью-Хэмпшире. Там же получил степень бакалавра истории, заинтересовался русской литературой и историей, начал изучать русский язык. В университете Калифорнии в Риверсайде получил магистерскую степень по истории. Еще магистрантом в 1991 году впервые посетил Россию, ознакомился с переписью, которую Чехов провел на Сахалине. Через некоторое время после окончания университета поступил в университет Браун, где занимался под руководством русистов Абботы Глисон и Патриции Херлихи. Докторскую диссертацию по истории защитил в 2002 году. Сейчас перевожу на английский роман П. Якубовича «В мире отверженных» и работаю над книгой о сибирской ссылке 1862 – 1917 годов. В планах – монография о царской колонии на Сахалине. Быть может, решусь описать сахалинскую каторгу в монографии, посвященной Сибири. Как видите, я очень занятой человек! – Почему у вас возник интерес к России? – Еще студентом я прочел на английском языке «Преступление и наказание» Достоевского. Это была самая волнующая книга из всех, какие я читал раньше. Было ощущение, будто я всю жизнь только и ждал, чтобы услышать голос Достоевского. После этого я прочел другие его романы. Потом были Лев Толстой, Гоголь, Тургенев, Чехов... Таким образом, русская литература привила мне интерес к изучению русского языка и русской истории. В юности я находился под впечатлением книги американского историка Джеймса Биллингтона «Икона и топор». Она также вызвала особый интерес к истории России. – А как сложилась ваша дальнейшая жизнь? – В России я встретил русскую женщину. Мы поженились (сейчас в разводе). Знакомство с родными моей супруги в Орле дало мне возможность изнутри увидеть страну. Чем больше я узнавал о ней, тем больше она интриговала и побуждала к исследованиям. – С именами каких русских людей в большей степени связана в вашем представлении русская история? – В сферу моих интересов как историка, который изучает политологию и социологию, входят взаимоотношения государства и общества. Хотелось понять мотивы политики, которую проводили Петр I, Екатерина II, Николай II, а также такие деятели, как М. Сперанский, М. Галкин-Враской и А. Саломон. Мое внимание привлекли и фигуры оппозиционеров. Так, в последней книге я обратился к письмам Михаила Лунина, адресованным его сестре из сибирской ссылки. Возможно, вы знаете, что копии этих писем имели хождение в форме самиздата XIX века. Изучаю в архивах и судьбы других личностей. – Почему именно Дорошевич привлек ваше внимание и как вы открыли для себя этого автора? – В библиотеке университета Браун обнаружил потрепанный экземпляр книги «Сахалин (Каторга)». На тот момент я заканчивал диссертацию, и мне было не до нее. Обратился к ней, когда готовил свою первую статью про Сахалин. Конечно, у Дорошевича не самая простая книга для чтения. Но его стиль изложения мне кажется весьма интересным и занимательным. «Сахалин (Каторгу)» я прочитал раньше других произведений этого русского публициста. На мой взгляд, он предложил более глубокое видение жизни в неволе, чем Чехов. Вы ведь знаете, Дорошевич глубоко уважал Чехова, но подверг критике его «Остров Сахалин», отнеся его к легкому чтению. – А почему вы решились на перевод книги Дорошевича о Сахалине? – Это может показаться банальным... Чтобы улучшить знание русского языка. Вначале тяжело переводил строчку за строчкой, но по мере продвижения стал осознавать, что это – шедевр, не нашедший своего читателя. Я почувствовал, англоязычные граждане должны узнать о нем. Это был большой проект, на осуществление которого ушло почти семь лет. – Каким тиражом был издан ваш перевод Дорошевича в США и как к нему отнеслись современные критики? – К сожалению, даже академические издательства сталкиваются с жесткими реалиями на рынке сбыта. Мой перевод появился в дорогом издании с маленьким тиражом, адресованном в первую очередь университетским библиотекам. Однако издатели говорят, что, возможно, в следующем году появится книга в мягком переплете. Она получила положительный отзыв в последнем научном журнале. Надеюсь, последуют литературные обзоры, и Дорошевич в моем переводе станет известен далеко за пределами России. – Возникали ли у вас языковые сложности при переводе? Какой из фрагментов книги вам кажется самым запоминающимся? – Дорошевич – уникальный стилист. Наверняка в моем переводе есть погрешности, но незначительные. Думаю, мне все же удалось точно передать писательский «голос» Дорошевича. Этот «голос», на мой взгляд, лучше всего слышен в главе о заключенном Полуляхове. Здесь автор со слов своего героя рассказывает историю ужасного убийства целой семьи. Незабываемо описание психически больных заключенных, баронессы Геймбрук. Одним словом, писатель был великолепным рассказчиком. – Как вы считаете, Дорошевич объективно отражал события тех лет или иногда грешил против истины? – Многое из того, что написано им, подтверждается другими источниками. Так, в архиве Владивостока я нашел документы, где сказано: то, что Дорошевич писал об Онорах, правда. В истории исправительной колонии были ужасные страницы: зверство чиновников, самокалечение, каннибализм среди заключенных. С другой стороны, Дорошевич творил в такое время, когда журналистские стандарты сильно отличались от нынешних. Публицист иногда изменял имена, детали и противоречил себе в рамках одного фельетона, очерка. Порой он слишком драматизировал описываемое и давал повод усомниться в достоверности представленных им сведений. Полагаю, начинающим исследователям необходимо быть начеку, когда они имеют дело с этой книгой Дорошевича. Ибо истинные историки со свойственным им скептицизмом относятся к любому документу, поскольку и статистические, и научные доклады тоже могут быть субъективны и тенденциозны. Неоспоримо то, что «Сахалин (Каторга)» Дорошевича представляет собой точку зрения современника на свое историческое время. Но было бы ошибкой при изучении царской каторги на Сахалине опираться только на этот труд. – Одна из глав у Дорошевича посвящена сахалинским песням. Песенный текст требует от переводчика иной точности. Соблюдали ли вы необходимый для музыки ритм и рифмы? – Перевод песен, которые собрал Дорошевич, был для меня самой большой проблемой. Однако у меня есть представление о стихосложении, так как сам иногда пишу стихи и сочиняю песни. Так что старался точнее передать дух тюремных песен. – Возникала ли необходимость при переводе делать комментарии для англоязычных читателей? – Я знал, что перевод в основном предназначен для университетских библиотек, студентов, не особо знакомых с русской историей, и специалистов. Пришлось приложить немало усилий к исследованию слов, смысл которых мне был неясен и мог смутить читателя. Так, не без труда я нашел в английском языке эквивалент каторжному слову «фарт»: «passing gas». – В своих книгах вы утверждаете, что создание каторги на Сахалине было необоснованным решением русского правительства. Почему? – У правительства было несколько причин для основания каторги на острове. Главная мотивация – опередить японцев в заселении острова. Сахалин также был ценен как природная крепость, защищающая устье реки Амур. Предприимчивые петербуржцы имели виды на здешние запасы угля. В конце концов, каторжные условия на материке к концу XIX века представляли жалкое зрелище, требовалось новое место для содержания ссыльнокаторжных. Царское правительство либо заблуждалось, либо проявило цинизм, когда заявляло, что Сахалин станет процветающей колонией. Были сделаны некорректные сравнения с Австралией. Подтасовывались либо игнорировались доказательства того, что Сахалин не будет таким великолепным местом, а опасные преступники никогда не превратятся в зажиточных фермеров. Колония была построена на скудном фундаменте и плохо управлялась. В результате пострадали десятки тысяч людей. – Одна из глав вашей книги о российской тюрьме посвящена сахалинским женщинам. А в чем, на ваш взгляд, принципиальное отличие мужчин и женщин, преступивших закон? – Редкие женщины на Сахалине не были заключенными или сосланными на исправительные работы. Правительство видело их предназначение в воспроизводстве населения с целью дальнейшей колонизации и русификации острова. Женское население составляло 25 проц. от числа всех сахалинских каторжан. Это намного больше, чем на других каторгах. Власти определяли женщин в качестве сожительниц к заключенным, а некоторые чиновники выбирали каторжанок на роли домохозяек, поваров, прачек. Практически все женщины были приговорены к сексуальной каторге, многие становились сексуальными рабынями. Сахалин был ужасным местом для женщин. – Известны ли вам такие произведения о Сахалине, как рассказ Владимира Короленко «Соколинец» или романы Алексея Новикова-Прибоя и Валентина Пикуля? – У меня есть копии работ Короленко и Пикуля, хотя, признаюсь, я их пока не прочел. Это вопрос времени. Сейчас я сконцентрирован на работе о сибирской каторге досоветского периода и сахалинской истории, и этой работой увлечен сильнее, чем литературой о Сахалине. Короленко и Пикуль пока поставлены мною на дальнюю полку. Надеюсь, у меня будет возможность обратиться к этим и другим авторам, писавшим об острове. – Интересно, по каким книгам современные американцы могут составить представление о России, и в частности о Сахалине? – Американцы продолжают читать гигантов русской литературы – Достоевского, Льва Толстого, Чехова. Однако, по моим наблюдениям, редко кто из страстных поклонников Чехова знаком с его «Островом Сахалин». И вовсе не потому, что это публицистическое, а не собственно художественное произведение. Сегодня нужно обладать смелостью, чтобы предлагать англоязычному читателю «новых» русских писателей эпохи царизма. – Бывали ли вы на Сахалине? – К сожалению, самое близкое к нему место, где я побывал, – это Владивосток. Последний раз я был там летом 2006 года на научной конференции. Пока в мои планы не входит посещение острова, но в будущем надеюсь совершить путешествие. Хочу своими глазами увидеть места, которые знаю только по книгам и архивным фотографиям. Однако если я вновь окажусь в Сибири, постараюсь попасть и на Сахалин. Это важно для меня и как для историка, и как для переводчика. – Спасибо за интервью. Е. ИКОННИКОВА.
Cантехника
