Кресло художественного руководителя Чехов-центра пустовало недолго. В начале марта коллективу представили Даниила Безносова. Родился в Надыме, учился в Москве. В активе не достигшего 30 лет режиссера постановки в Саратове, Кургане, Омске, Абакане, Кемерове, Нижневартовске... Сахалинскому зрителю Д. Безносов известен в качестве автора спектакля «Свет-Луна». Поскольку разговор состоялся через несколько дней после назначения, говорить о планах-стратегиях было рано. Поговорили обо всем понемногу. – Даниил, вы много поездили по стране после окончания учебы, но побывать на Сахалине у вас, кажется, была особенная причина? – О Сахалине мне много рассказывала выпускница Сахалинского театрального колледжа Анастасия Имамова, с которой мы учились вместе у Сергея Васильевича Женовача, мы с ней дружим. И я обязательно хочу побывать в селе Шебунино, откуда она родом, увидеть клуб «Горняк»... – ...одно из мест, где зажигаются сахалинские звезды. Кстати, у Анастасии не возникало желания поставить спектакль на родине? – Настя – человек очень талантливый, образованный, профессиональный режиссер. Но сложность в том, что она штатная актриса театра-студии Сергея Женовача и не может позволить себе вот так просто взять и приехать. – А вы почему не остались со своим мастером? – Разница в том, что Настя хотела быть актрисой, а я – нет. О ТРАДИЦИЯХ – Вам не кажется, что театр сегодня – экстремальное пространство? – А когда было иначе? – Ну, не знаю, но есть же театры, где тридцать лет без происшествий, всем хорошо... – Ну пусть скучают. – Почему скучают? Просто традиция такая. – Если складываются отношения – прекрасно, если нет – надо прощаться. Пока мне с этой компанией здорово – и репетировать, и общаться, – театр хорошо организован. А традиции... Есть только одна традиция в театре – чтобы было непошло и нескучно. О СЕМЬЕ И ШКОЛЕ – Неизбежный вопрос ко всем новым лицам. У вас были семейные основания стать тем, кем вы стали? – Нет, у нас три инженера в семье, никто никогда не играл в народной самодеятельности. Прямых оснований не было, разве что некоторые предпосылки. Мама мечтала, чтобы дети выросли открытыми, творческими, а папа сам человек фантазийный, все время что-то придумывает, так что мне иногда завидно становится. Например, они сейчас живут в Геленджике, и он в течение трех лет приносил с пляжа в кармане горсть ракушек, которыми уже всю квартиру обклеил. – Решение стать режиссером далось вам легко? – Сначала я закончил Ивановское училище культуры, на момент поступления в которое и в театре-то ни разу не был. И все два года учебы при любой возможности правдами-неправдами ездил каждые выходные в Москву, смотрел спектакли, читал, набирал багаж для поступления в РАТИ. Учиться я хотел у Петра Наумовича Фоменко, это должен быть его набор. Но Петр Наумович передал мастерскую своему ученику Сергею Васильевичу Женовачу. О чем я ни капельки не жалею, потому что это тот же профессорско-педагогический состав, та же «группа крови», те же принципы. Попал в число 24 человек, отобранных из 500. Его методу отличает педагогическая ответственность. Сергей Васильевич проводил с нами пять дней в неделю, и для меня очень показательно: как бы ни складывалась ситуация, у нас не выгнали с курса ни одного человека за пять лет. – Мы в ответе за тех, кого приручили, даже если они «не тянут»? – За свой выбор надо отвечать. Надо человека развивать либо не надо было брать вовсе. Это очень правильный, профессиональный принцип, которого я стараюсь придерживаться при распределении ролей. Я не имею права менять актеров. Значит, надо было лучше приглядываться при выборе. Недоглядел – чаще встречайся, общайся, смотри спектакли... О РЕЖИССУРЕ – За годы учебы ваше представление о режиссуре изменилось? – Не слишком, потому что я все-таки понимал художественные принципы этой мастерской. Когда я пришел к Сергею Васильевичу, у меня за плечами были два спектакля в непрофессиональном театре. Просто раньше все, что я делал, происходило интуитивно – куда вынесет. А образование позволяет делать это направленно, осмысленно и по расписанию. – Вы уже нашли свою нишу в профессии? – Скажем так, предчувствие стиля возникает. Смотрю свой первый и последний спектакли – как будто два разных человека делали, настолько мышление меняется с возрастом. – А вы часто сомневаетесь в том, что делаете? – Нет, не сомневаюсь. Просто прежде чем браться за дело, я бы разрешил все сомнения. Сомнение – это опасная для профессии вещь. – А отсутствие сомнений? – Тоже плохо. Должна быть золотая середина. Начнешь сомневаться – можешь зайти в тупик. С другой стороны, наглеть и ощущать себя гением – тоже неправильно. Моя профессия требует умения принимать решения. О ЛАБОРАТОРИЯХ – Чем вас обогатил опыт участия в лабораториях современной драмы? – Лаборатория – гениальная штука, я принимал участие в шести лабораториях (Екатеринбург, Саратов, Омск, Лысьва и др.). Понимаю, что это ново и непривычно и надо сформировать правильное к ней отношение. Во-первых, это классная школа для артиста. Из-за того, что у него нет времени, он не успевает вспомнить штампы, организм существует свободно. Во-вторых, то же самое происходит с режиссером, приходится быстро мобилизовываться. Это как если с горы сорвался – надо мгновенно принимать решение. А кроме того, театр может хоть какое-то представление получить о новом режиссере, который всегда «кот в мешке». Чехов-центру особенно повезло – здесь поработал в лаборатории Вячеслав Владимирович Кокорин, которого мало каким городам удается заманить к себе. И, в-третьих, это здорово для зрителя. Я уверен, что и у Дороты Масловской, автора пьесы «Двое бедных румын, плохо говорящих по-польски», на Сахалине есть свой зритель, причем молодой. Все затеи Никиты Юльевича Гриншпуна мы продолжим: и проект «Лицом к лицу», и лаборатории, и проект «Телетеатр» надо будет развивать, даже если будет какое-то этому сопротивление. Если эти формы совсем себя исчерпают, будем придумывать новые. – Если зритель не принял или не понял вашего спектакля, это проблема зрителя или он все же вправе, как говорится, «предъявить» режиссеру? – Спектакль должен быть внятным. Если зритель не понял твою историю, значит, ты не сумел рассказать. – А если зритель не ходит в театр, он многое теряет? – Ну не ходит и не ходит. Театр – вещь ненасильственная. По статистике, в любом городе в театр ходит от 1,5 до 3 процентов населения. Всегда. Не надо из этого делать проблему. – А полупустой зал – это проблема? – Да. Но дело в том, что есть спектакли, которые по природе своей не рассчитаны на 600-местный зал. В советское время театры создавались с размахом, например, в Екатеринбургском ТЮЗе зал на 1000 мест – где ж столько детей одновременно взять? Поэтому и родилась малая сцена. О ДРАМАТУРГИИ – Еще будучи студентом третьего курса, отвечая на вопрос, что бы хотелось поставить, вы озвучили длинный список: Мольер, Шекспир, Ерофеев, Павич, Стоппард, Петрушевская, Островский, Достоевский, Голдинг, карело-финский эпос «Калевала»... – За прошедшее время практически все желаемое я осуществил. Какие-то темы закрываются, возникают новые – в зависимости от времени, состояния мышления. Сейчас, например, для меня пришло время для пьесы Н. Эрдмана «Самоубийца» (которая у нас будет идти под названием «Быть или не быть?»). В литературоведении есть даже точка зрения, что Подсекальникова можно назвать русским Гамлетом. Плюс колоссальный юмор, простота, узнаваемость. А для шекспировской «Бури», чувствую, еще не созрел. Сейчас меня больше всего беспокоит, что происходит в современном сознании. Оно деформировалось, и его последствия будут проявляться потом страшной бедой. Театр не может изменить сознание, но он ставит вопросы перед человеком, пытается подвигнуть его на поиск ответов. – Что невозможно в ваших спектаклях? – Мат на сцене. – А, тогда вы снимете «Двоих бедных румын, плохо говорящих по-польски»... – Нет. Не думаю, что Вячеслав Владимирович Кокорин мог допустить что-то дурное и пошлое. Просто есть пьесы, из которых его не вырежешь. Но в своих спектаклях я могу найти другие средства достижения цели и формы выражения. – Чтобы стать вашим автором, драматург о чем должен писать? – Про человека. – Так у нас вся драматургия про человека. – Неправда. Есть еще про «портрет из парикмахерской», есть про непонятно что. – Даже у классиков? – Там поменьше. Не понимаю я вообще этого слова. Для меня классики – Петрушевская, Вампилов, для которого – это уникальный случай, как мне кажется, – время только-только подходит. О ТЕАТРЕ – В стране есть театры, которые наиболее приближены к вашему представлению об идеальном театре? – Чехов-центр. – Серьезно? – Вполне. Я много театров видел. И в каждом театре такое есть: и обижаются, когда неглавную роль получают, и худруку не всегда доверяют. Все это нормальные явления. Не бывает идеального театра, тогда он развалится сразу. В театре должен быть нерв, а не истерика. Поскольку я теперь часть этого театра, себе не совсем принадлежу. Мало ли что я хочу поставить, надо думать о том, что надо театру, актерам, зрителям – старшему поколению, молодежи. Свободы стало меньше с одной стороны, с другой – больше. – Как худруку вам положено выходить на сцену, речи говорить. Будете? – Очень боюсь сцены. Это, к слову, почему я не стал актером. Но на премьере, конечно, выходить надо. Более того, если спектакль плох, обязательно надо выходить к зрителю. Надо учиться держать удары. И О ПРИРОДЕ В ЦИФРАХ – К радостям природы сахалинской уже приобщились? – Все мне такие вопросы задают как столичному жителю, а я себя таковым не считаю. Все-таки 18 лет прожил за Полярным кругом. Рыбачу лет с пяти. До трех-четырех месяцев в году (а однажды семь) провожу на Соловках. Прошел однажды за сорок дней сто пятьдесят километров по Горному Алтаю, где вообще люди не ходят... Природа мне только в радость. Кстати, это один из аргументов, почему я выбрал Сахалин. Записала И. СИДОРОВА.
Cантехника
